Неточные совпадения
X л е с т а
к о в (принимая деньги).Покорнейше благодарю. Я вам тотчас
пришлю их из деревни… у меня это вдруг… Я вижу, вы благородный
человек. Теперь другое дело.
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь.
Никто не станет отрицать, что это картина не лестная, но иною она не может и быть, потому что материалом для нее служит
человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может
прийти к другому результату, кроме ошеломления.
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь
к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих
людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества,
приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными
людьми, что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов спорящие
приходили наконец
к сознанию того, что то, что они долго бились доказать друг другу, давным давно, с начала спора, было известно им, но что они любят разное и потому не хотят назвать того, что они любят, чтобы не быть оспоренными.
Левин часто любовался на эту жизнь, часто испытывал чувство зависти
к людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый paз, в особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова
к его молодой жене, Левину в первый раз ясно
пришла мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.
— Послушай, Бэла, ведь нельзя же ему век сидеть здесь, как пришитому
к твоей юбке: он
человек молодой, любит погоняться за дичью, — походит, да и
придет; а если ты будешь грустить, то скорей ему наскучишь.
— Я вам расскажу всю истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчера один
человек, которого я вам не назову,
приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом
к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был
человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела
к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки
приходила мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
— Ну, полно, брат, экой скрытный
человек! Я, признаюсь,
к тебе с тем
пришел: изволь, я готов тебе помогать. Так и быть: подержу венец тебе, коляска и переменные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне дать три тысячи взаймы. Нужны, брат, хоть зарежь!
Даже начальство изъяснилось, что это был черт, а не
человек: он отыскивал в колесах, дышлах, [Дышло — толстая оглобля, прикрепляемая
к середине передней оси повозки при парной упряжке.] лошадиных ушах и невесть в каких местах, куда бы никакому автору не
пришло в мысль забраться и куда позволяется забираться только одним таможенным чиновникам.
Вы
человек с доброй душой:
к вам
придет приятель попросить взаймы — вы ему дадите; увидите бедного
человека — вы захотите помочь; приятный гость
придет к вам — захотите получше угостить, да и покоритесь первому доброму движенью, а расчет и позабываете.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же
приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти
люди, кто они и как их зовут. Они
приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только
к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с,
прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла
к черному
человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было, в платок и отдал обратно.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька,
человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо
к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не
приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Дуня из этого свидания по крайней мере вынесла одно утешение, что брат будет не один:
к ней, Соне,
к первой
пришел он со своею исповедью; в ней искал он
человека, когда ему понадобился
человек; она же и пойдет за ним, куда пошлет судьба.
Он спешил
к Свидригайлову. Чего он мог надеяться от этого
человека — он и сам не знал. Но в этом
человеке таилась какая-то власть над ним. Сознав это раз, он уже не мог успокоиться, а теперь
к тому же и
пришло время.
Решившись, с свойственною ему назойливостью, поехать в деревню
к женщине, которую он едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили такие умные и близкие ему
люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что Евдоксия, дескать, Кукшина
прислала его узнать о здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался с величайшею похвалой…
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне
приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от рук отбился. «Такой уж он Езоп, — сказал он между прочим, — всюду протестовал себя [Протестовал себя — зарекомендовал, показал себя.] дурным
человеком; поживет и с глупостью отойдет».
Самгин сел, пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо не слезал с ноги, точно прирос
к ней. В комнате сгущался кисловатый запах. Было уже очень поздно, да и не хотелось позвонить, чтоб
пришел слуга, вытер пол. Не хотелось видеть
человека, все равно — какого.
— Очень революция, знаете, приучила
к необыкновенному. Она, конечно, испугала, но учила, чтоб каждый день
приходил с необыкновенным. А теперь вот свелось
к тому, что Столыпин все вешает, вешает
людей и все быстро отупели. Старичок Толстой объявил: «Не могу молчать», вышло так, что и он хотел бы молчать-то, да уж такое у него положение, что надо говорить, кричать…
— Нет, отнесись
к этому серьезно! — посоветовал Лютов. — Тут не церемонятся!
К доктору, — забыл фамилию, — Виноградову, кажется, —
пришли с обыском, и частный пристав застрелил его. В затылок. Н-да. И похоже, что Костю Макарова зацапали, — он там у нас чинил
людей и жил у нас, но вот нет его, третьи сутки. Фабриканта мебели Шмита — знал?
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер
к нему
приходили серьезные, задумчивые
люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие:
приходят к молодому царю некоторые простодушные
люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа
людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
Когда он рассказывал ей о своих встречах и беседах с партийными людями, Никонова слушала как будто не так охотно, как его философические размышления. Она никогда не расспрашивала его о
людях. И только один раз, когда он сказал, что Усов просит не
присылать к нему «бестолковую» даму, она живо спросила...
— Не стоит, — тихо сказал Тагильский. — Темнота отлично сближает
людей… в некоторых случаях. Правом допрашивать вас я — не облечен.
Пришел к вам не как лицо прокурорского надзора, а как интеллигент
к таковому же,
пришел на предмет консультации по некоему весьма темному делу. Вы можете поверить в это?
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни,
прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил.
Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый
человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот
приходил к нему с девицей Муравьевой.
— Да я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а боюсь. Знаешь,
человек я пьяный и вообще ни
к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких
людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что
придут немцы, а им грабить нечего! Немцев — не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
— Естественно, вы понимаете, что существование такого кружка совершенно недопустимо, это — очаг заразы. Дело не в том, что Михаила Локтева поколотили. Я
пришел к вам потому, что отзывы Миши о вас как
человеке культурном… Ну, и — вообще, вы ему импонируете морально, интеллектуально… Сейчас все заняты мелкой политикой, — Дума тут, — но, впрочем, не в этом дело! — Он, крякнув, раздельно, внушительно сказал...
— В Полтавской губернии
приходят мужики громить имение.
Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот,
пришли, шумят, конечно. Выходит
к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
Это очень развеселило Самгиных, и вот с этого дня Иван Петрович стал для них домашним
человеком, прижился, точно кот. Он обладал редкой способностью не мешать
людям и хорошо чувствовал минуту, когда его присутствие становилось лишним. Если
к Самгиным
приходили гости, Митрофанов немедленно исчезал, даже Любаша изгоняла его.
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись
люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто
приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая
к столу. — Ты заметил, понял?
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим
пришло еще
человека четыре, они столпились у печи, не подходя
к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся
человек сказал кому-то...
В этом настроении обиды за себя и на
людей, в настроении озлобленной скорби, которую размышление не могло ни исчерпать, ни погасить, он
пришел домой, зажег лампу, сел в угол в кресло подальше от нее и долго сидел в сумраке, готовясь
к чему-то.
— Вот —
приходите к нам, — пригласила она. — У нас собираются разные
люди, есть интересные. Да и все интересны, если не мешать им говорить о себе…
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она —
приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса
людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
И вот там
приходил к нам
человек один, русский, по фамилии Жан,
придет и расспрашивает, как Россия живет.
По вечерам
к ней
приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый
человек в темных очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с глазами совы на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра.
Как-то в праздник,
придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления
человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о том же — о женщине — и, очевидно, не мог уже говорить ни о чем другом.
Он наслаждался перспективой этого дня, новостью положения… Он с замиранием сердца прислушивался
к стуку двери, не
приходил ли
человек, не читает ли уже Ольга письмо… Нет, в передней тихо.
— Захар! — сказал он. — Когда
придет человек, отдай ему это письмо
к барышне.
Вскоре из кухни торопливо пронес
человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться
к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва
приходя в себя.
Этого еще никогда ни с кем не случалось, кто
приходил к ней. Даже и невпечатлительные молодые
люди, и те остановят глаза прежде всего на ней.
Райский, воротясь с прогулки,
пришел к завтраку тоже с каким-то странным, решительным лицом, как будто у
человека впереди было сражение или другое важное, роковое событие и он приготовлялся
к нему. Что-то обработалось, выяснилось или определилось в нем. Вчерашней тучи не было. Он так же покойно глядел на Веру, как на прочих, не избегал взглядов и Татьяны Марковны и этим поставил ее опять в недоумение.
— Ничего ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой
человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я
к вам сейчас, и когда
приду, опять спрошу то же самое…
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт
пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского
человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог
прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых
людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так
к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг
пришло в голову, что
пришел я
к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший
человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Я прямо
пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо
к смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он
человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.